«Надеемся, что Самарово не будет для нас мачехой»

В православном календаре за 2002 год с житиями святых и подвижников благочестия ХХ столетия случайно обнаружила небольшую статью о жизни священномученика Германа (Ряшенцева). Оказалось, епископ Герман несколько лет провел в ссылке в Самарово (нынешний Ханты-Мансийск) в начале 20-х годов.

«А у нас такое уединение»

История сохранила для нас переписку епископа с близкими ему по духу людьми (все они были духовными детьми митрополита Московского Макария). Переписка эта уникальна, так как большая часть ее относится ко времени ссылки священномученика в Тобольский уезд. В письмах епископа незримо чувствуется твердость духа и веры, это исповедь человека, осознанно принявшего на себя «венец мученичества». Сколько таких светильников веры освещали отдаленные от духовных центров уголки нашей Родины в годы гонений на Русскую православную церковь!

Историческая справка: Герман (Николай Степанович Ряшенцев), епископ Вязниковский, викарий Владимирской епархии. Родился 10 ноября 1884 года в Тамбове в купеческой семье. Родной брат архиепископа Варлаама. Обучался в Тамбовской духовной семинарии. В 1902 году поступил в Казанскую духовную академию, где на первом курсе пострижен в монашество, а на четвертом – рукоположен в иеромонаха. По окончании преподавал в Псковской духовной семинарии, был инспектором, а затем ректором Вифанской духовной семинарии (в сане архимандрита). С 1917 года – ректор Владимирской духовной семинарии. В то же время с епископом Феодором (Поздеевским) составил акафист благоверному князю Даниилу. 14 сентября 1919 года хиротонисан во епископа Волоколамского, викария Московской епархии. С 1921 года началась непрекращающаяся цепь арестов и ссылок. С сентября 1923-го по 1924 гг. – в ссылке в с. Самарово. Затем – в д. Чучелинские юрты Тобольского округа. С 1929-го по 1931 гг. находится в Соловецком лагере. В 1934–1937 гг. – в ссылке на ст. Опарино Северо-Котласской ж. д. в с. Кочпон под Сыктывкаром. Расстрелян 15 сентября 1937 года в Сыктывкарской тюрьме.

«Надеемся, что Самарово не будет для нас мачехой», – напишет в одном из писем своим близким епископ. У викария уже был один арест. Около года пробыл он в Бутырской тюрьме. Об отдаленном сибирском селе Самарово , скорее всего, и не слышал прежде. Уже позже епископ Герман напишет: «Здесь так всё «поглянулось», что жить бы в уединении, среди народа, во многом напоминающего по настроению наш – простого и сердечного, заниматься своим внутренним миром…». Но, увы, через два года он был сослан в еще большую глухомань – в остяцкую деревушку Чучелинские юрты, вдали от трактовых дорог, почты, телеграфа, врача и т. д.

Интересны наблюдения епископа о жизни села Самарово в начале 20-х годов. Волна безбожия уже поразила сердца наших земляков. Читаю и невольно провожу исторические и нравственные параллели. «А у нас такое уединение, что совершенно не чувствуется большого села (всего 880 человек) и можно без особого рассеяния отдаться духовному деланию… Но так называемые верующие к храму очень холодны, хотя любят заказывать литургии об усопших в дни их ангела (на которых, сами, однако, отсутствуют), часть причащают детей, все же помогают заезжим, довольны просты, хотя и независимы во взаимных отношениях. Они к празднику (престольный праздник Покрова Божией Матери. – Авт.) и к служению заезжего архиерея совершенно равнодушны. Кроме двух мальчиков, никто не хочет даже стоять в алтаре. Молодежь (подростки) – в комсомоле, и особенно на женщинах заметно огрубляющее действие безрелигиозности. Они все курят, стригут волосы, на каждом слове чертыхаются и с утра до ночи щелкают, подобно белкам, кедровые орехи. Но это не мешает им очень хорошо и со вкусом одеваться, и вообще они в домах (хотя, как я заметил, это является не столько потребностью гигиены, сколько желанием пустить пыль в глаза) очень чистоплотны… Деньги здесь не имеют никакой цены. Главные деньги – масло…Слава богу, и здесь уже есть добрые люди, которые выручают и керосином, выручат, когда будет в этом нужда, и другим».

«Время делания явися»

Ссылку в Самарово – в таежное уединение, назвал епископ словами одной великопостной молитвы: «время делания явися». Суровая природа, оторванность от близких людей, нехватка самого необходимого для жизни, порой непонимание и даже озлобленность окружающих. «У угла моей комнаты стоит телеграфный столб, – читаем мы в одном из писем епископа, которое передает настроение священномученика. – Иногда, особенно по ночам, он как будто бы вслух думает какую-то глубокую, тяжкую и бесконечную думу, вздыхает и стонет, а иногда он так могуче звучит, как отдаленный красный звон бесчисленных родных храмов». Но гнетущая тоска по родным местам тут же сменяется радостью грядущей встречи: «Какое счастье и какая бесконечная и неизживаемая радость быть хоть отчасти участником тех язв, каким все исцелены, и хоть маленькой частицей той могучей вечной Силы, указавшей всей твари вечно древний и вечно новый путь к воскресению через самоотречение и любовь».

Тема предчувствия мученического конца несколько раз звучит в переписке викария. «Вспомните кровавый пот Гефсимании, вспомните эти постоянные слова нашего Учителя, что идти за ним можно только «взявши крест», и всё это должно сказать вам, что переход нашего духа в волю Божию всегда мучителен, как и всякий вообще переход от более простой формы в более совершенную и высшую, как всякое физическое и тем более духовное рождение. Когда человек уже более полно, положительно (т. е. любя это, считая за единую правду жизни) становится на сторону этой вечной Правды или совершенно отталкивается от нее, то он уже больше не живет и обязательно умирает».

Уже из Чучелинских юрт святитель напишет напутствие близким, которое могло быть произнесено для всех живущих в то время. Так жил сам будущий священномученик, и это был его путь к Голгофе. «Стало меньше храмов – сам будь, и ты должен быть храмом Бога; стал неудобен вход ко многим святынях – сам стань этой святыней и живой иконой; не стало многого внешнего, много влияющего на внешних младенцев еще в вере – дай им то, что несравненно выше этого и одинаково понятно и близко и мудрому, и младенцу; дай им теплоту искренней и нерассеянной молитвы и высшее изящество веры: простоту и глубину благоговения и смирения… Выражаясь языком одной великопостной молитвы, теперь именно «время делания явися».

Подходила к концу ссылка в Тобольский уезд епископа Германа. «Мне кажется, я уже вышел из того возраста, когда тосковал, попавши из Пскова в Вифанию, и теперешнее мое уединение и особенно радость св. трапезы, сейчас украшенной распустившимися уже у меня в домике березками (лес еще голый), так полно заполнило душу, что я начинаю думать, что я был бы теперь способен жить даже там, куда только теперь поехал жить Кроня (Соловецкие лагеря. – Авт.)… В моем сердце нет ни тени смущения и уныния около этой смерти. Видно, сделано всё, что было надо, а теперь это дело лучше продолжать другому или другим. Сам же я одного только желаю, чтобы действительно быть тем, чем должен…»

Впереди у епископа Германа было еще 12 лет ссылок, лагерей, этапов. Он действительно (как провидел) три года отсидел в страшных Соловецких лагерях. Три года ссылки под Сыктывкаром, где ему инкриминируется организация так называемой «Священной дружины», якобы в период с 1934–1937 гг. борющейся против советской власти. 13 сентября 1937 года по ст. 58-10 УК РСФСР приговорен к высшей мере наказания.

Светлана Поливанова 

Галерея